«Бедность, покинутость, распятость». Что читать в Великий пост

В этом году не то чтобы решил соблюсти Великий пост, а скорее впервые обратился к нему с вниманием. Ощущалась пропасть между моим внутренним переживанием текущего времени и образом жизни, который я привык вести. В принципе , эта пропасть зияла всегда — просто теперь она стала вглядываться в меня. Я ограничил пользование соцсетями, по предписаниям оскудил свой ежедневный рацион, урезал объемы потребляемой информации. На это время я составил приблизительный набор текстов, которые хотел бы прочесть. Не планирую следовать ему строго, например, письма отца Серафима (Роуза) я бы читал выборочно, а к текстам Симоны Вейль добавил бы тома тетрадей. Не упомянут тут и заготовленный к чтению дневник отца Александра Шмемана, о котором и без меня много в последнее время говорилось. Пост — такое время, когда лучше меньше, чем больше, поэтому оставляю этот список на суд уважаемого читателя, а сам почтительнейше кланяюсь.

Симона Вейль «Любовь к Богу и несчастье»

В лишенном идеалов мире, в котором все равноценно, несчастье представляет собой крайнюю, негативную степень людского удела. Главной ценностью оказывается продление жизни любой ценой, влечение к наслаждению и боязнь скорби. Для Симоны Вейль страдание становится делом жизни, из него она выводит свою философию. Она утверждает, что Бог создал мир в акте самоумаления, а значит, и нам заповедано отрицать себя самих. Со всем радикализмом и беспощадностью к слабостям она требует от человека одного — внимания, внимания. Его она противопоставляет обезличивающей слепоте презрения. Ей принадлежит удивительное определение несчастья: в жизни оно выполняет ту же функцию, что рифма в поэзии.

В статье «Любовь к Богу и несчастье» она пишет, как метод, основанный на принципе всеобщей равноценности, приводит к безумию и скуке. «В благополучное время, при изобилии ресурсов, эту скуку пытаются обмануть играя. Играя не как дети, которые сами верят в свои игры, — но как взрослые, сидящие в неволе. Но в несчастье не хватает сил для удовлетворения своих потребностей. Вопрос, как направлять свои силы, теперь не ставится. Человек может управлять только своей надеждой. А надежда несчастного — не предмет для игры. Пустота в это время становится невыносимой. Система, полагающая, будто „все равноценно“, отвергается с омерзением».

Сергей Фудель «У стен церкви»

Сын священника Бутырской тюрьмы Иосифа Фуделя рос и мужал при советской власти, и при ней трижды был арестован. Он как будто намеренно шел по направлению к несчастью, смиренно принимая все тяготы, что обрушивал на человека XX век. С детства Фудель был окружен людьми, связанными с церковью, — учителем его отца был Константин Леонтьев, близкими — Павел Флоренский, Сергей Дурылин. Старец Нектарий Оптинский заповедал ему принять священнический сан, но вместо этого Фудель стал православным партизаном, пронесшим веру сквозь ГУЛАГ. Он оставил после себя большой корпус текстов, среди которых первая монография об отце Павле Флоренском, собственные воспоминания, работа о Достоевском. Но я предлагаю почитать «У стен церкви» — сборник виньеток, наследующий прекрасной книге Дурылина «В своем углу».

«Мне всегда кажется, что, когда „солнце пошло на лето, а зима на мороз“, это солнце становится иногда загадочным, точно уже не понимающим, что скоро весна, и не только эта весна обычная, но и Весна грядущая, вечная. Я очень люблю это солнце, и другие его очень любят: от одного человека я слышал, что он в лагере, глядя именно на такое солнце, плакал какими-то непонятными слезами, в которых, как он говорил, было и не горе, и не радость, а что-то больше и того и другого. Это „оцет, смешанный с желчью, подносимый чьей-то любовью“».

Николай Бердяев «Рыцарь нищеты (о Леоне Блуа)»

Недавно в издательстве «Ад маргинем» вышел роскошно изданный сборник французского писателя Леона Блуа «Поэмы в прозе». Это только вторая его книга, переведенная на русский за все время. При том, что Блуа — автор вполне толстовского размаха. А по части нравственной беспощадности и радикализма он превосходит даже яснополянского отшельника. Симона Вейль говорила, что привилегия видеть красоту мира дана бедности, тогда как душа богача, без привычных условий роскоши не способного видеть красоты, «до самой глубины поражена каким-то уродством». Этой идеальный эпиграф к жизни и наследию Блуа, который больше всего на свете презирал роскошь и комфорт и всем существом стремился к нищете.

В статье «Рыцарь нищеты» русский философ Николай Бердяев пишет, что для Блуа Христос был «прежде всего бедняк», от которого отняли богатства мира. «Л. Блуа и себя всегда переживает распятым. И это дает ему силу жить. Бедность, покинутость, распятость — страшная сила, могущество. Л. Блуа презирает и ненавидит розовое, сентиментальное христианство, презирает и ненавидит всякое счастье, благополучие, благоустройство. В минуту крайней нужды случайно заметил в темном углу забытые тридцать пять сантимов. „Как будто бы Иисус сказал: это все, что Я могу в эту минуту. Терпение и мужество! Не сердись на Меня. Я распят“».

Иеромонах Серафим (Роуз) «Письма»

Уроженец Калифорнии отец Серафим (Роуз) — один из легендарных священнослужителей русского православия за границей. Как религиовед он изучал восточные религии — канонические тексты буддизма, индуизма, конфуцианства, суфизма читал в подлиннике. Этой тропой он и пришел к православию. «Когда я вошел в православный храм, что-то в моем сердце сказало: „Ты дома, поиски окончены“», — вспоминал он позднее. В конце 60-х, когда Антониони снимает в Калифорнии «Забриски пойнт» о раскрепощающих прелестях жизни хиппи, Серафим со своим сподвижником монахом Германом оснуют монашеский скит, где будут выпускать журнал «Православное слово». Многим знакомы слова отца Серафима: «Сейчас позже, чем мы думаем. Апокалипсис совершается уже сейчас». В своих текстах он выступает как разборчивый и кропотливый наставник, разбирающий детали православного мира для новообращенного. Для того и хочется прочитать его «Письма».

«Не доверяй своему уму, он должен быть очищен страданиями, иначе он не выдержит испытания нашего жестокого времени. Я не верю, что „логичные“ пребудут со Христом и Его Церковью в наступающие грозные времена, ибо будет слишком много „различных причин“, препятствующих этому. Те, кто доверяют своему разуму, убедят себя уйти».

Константин Леонтьев «Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе»

Этот исповедальный текст можно назвать духовным завещанием прославленного русского философа. Константин Леонтьев вполне способен встать рядом с Леоном Блуа как дерзкий бретер, атакующий благодушествующего в своем комфорте буржуа. Многие его предсказания начали последовательно сбываться в XX веке и продолжают в текущем, а состоят они главным образом в следующем: «процесс деградации, разрушения, вырождения, стоит ему начаться, становится абсолютно необратимым» (говоря словами Мишеля Уэльбека). Для ликующих современников Леонтьева, среди которых каждый второй записывался в революционные демократы, это звучало вздором. Однако недаром Василий Розанов называл Леонтьева человеком «безмерной внутренней силы, тонкой, не ошибающейся проницательности и совершенно не стесняющимся ничьим присутствием».

«Хочется, чтоб и многие другие образованные люди уверовали, читая о том, как я из эстетика-пантеиста, весьма вдобавок развращенного, сладострастного донельзя, до утонченности, стал верующим христианином и какую я, грешный, пережил после этого долголетнюю и жесточайшую борьбу, пока Господь не успокоил мою душу и не охладил мою истинно-сатанинскую когда-то фантазию».